Повседневная жизнь царских губернаторов. От Петра I до Николая II - Борис Николаевич Григорьев
Коммерц-коллегия прислала правила для обработки пеньки. Их тоже записали в книгу «на потом». Последним был указ из Герольдмейстерской конторы с просьбой прислать список проживавших в провинции отставных дворян, которые ещё могли бы пригодиться «к посылкам и делам», т.е. на должности в гражданской службе.
Покончив с «интересными» делами, Хитрово подписывает две бумаги – доношения в Ярославский надворный суд.
Пока воевода занимался бумагами, в присутствии накопились посетители. Это были в основном крестьянские ходатаи, их выборные старосты, приказчики, бедные помещики – люди маленькие, «неважные». «Важные» к воеводе не пойдут, да их и не было в наличии – все служили за пределами Пошехонья.
Первым воевода принял Василия Егунова, «человека» капитан-лейтенанта Преображенского полка Мурзина. Егунов подал челобитную о нападении прошлой ночью разбойников на мельницу, принадлежавшую его хозяину. Мельника Макара избили, мучили, жгли огнём и, забрав его пожитки и деньги, скрылись. Егунов приложил к челобитной опись украденного имущества и «предъявил» избитого мельника. Выслушав жалобу, воевода приказал записать её в ту же самую заветную книгу. Мельника осмотрели, описали его раны и отпустили восвояси.
Затем выступил «человек» князя Касаткина-Ростовского Фёдор Кропачёв. Он подал копию московского надворного суда по делу о беглом крестьянине и ходатайствовал записать беглого за князем. Князьков комментирует, что дело князя не простое, а это значит, что челобитчик ещё долго будет «обивать пороги» воеводской канцелярии, пока там не составят выписку из подлинного решения суда, пока до неё не дойдёт очередь нового доклада воеводе и пока дело не получит его окончательный приговор. Значит, опять пометка в книге.
Третьим и последним был сельский выборный. Он привёл с собой беглого рекрута, которого подполковник с выражением на лице, не обещавшей рекруту ничего хорошего, приказал «допросить». (Кавычки на последнем слове автор поставил не случайно: допрашивать будут с пристрастием). Проходящим мимо обывателям предстоит долго креститься и слушать ругань солдат, исполнителей «допроса», и вопли несчастного рекрута. «Допрашивали» кнутом или батогами.
И так день шёл за днём, разнообразие случалось только из-за количества «интересных» дел и ходатаев. Кроме того, воеводе часто приходилось подключаться к сложным делам камерира. Нужно было присматривать за тем, чтобы налоги взимались правильно, чтобы собранные средства и хлебные запасы были в сохранности, для чего воеводе приходилось ревизовать рентерею и провиантские склады. Воевода должен был контролировать расходы, которая должна была нести провинция, следить за своевременной отчётностью, присматривать за государственным имуществом и их надлежащей эксплуатацией, не забывать смотреть за тем, чтобы леса не были «весьма искоренены», наблюдать за фабриками и заводами, получавшими казённые субсидии.
Правой рукой воеводы выступает камерир, который, однако, «совет и мнение воеводы должен в надлежащее рассуждение принимать». Следующим по важности чиновником шёл, конечно, рентмейстер, подчинённый камериру. Ключи от рентереи, кроме самого казначея, имели воевода и камерир.
Спустимся на одну административную ступеньку и заглянем в т.н. дистрикты. Комиссар дистрикта практически имел те же самые обязанности, что провинциальный воевода. В его ведении находилась выборная сельская полиция: старосты, сотские и десятские, избиравшиеся на крестьянских сходках на один год соответственно от сотни или десятка домов. Их приводили к присяге в воеводской канцелярии и им выдавали инструкции. Сотские и десятские смотрели за порядком в деревнях, за появлением в них подозрительных лиц; они могли производить аресты, ловить беглых и прочих преступников, сторожить арестантов, конвоировать их при пересылке в высшие инстанции. В судебные дела комиссары не вмешивались – тут впервые в России царь Пётр произвёл разделение исполнительной и судебной власти.
Непосильной задачей для пошехонских комиссаров было содержание в надлежащем порядке дорог и содержание проходивших мимо или остававшихся на зимние квартиры воинских частей. Постой войска и его прокорм был повинностью комиссара и жителей дистрикта. Нужно было встретить военных, с помощью выборных дворян распределить их равномерно по деревням и поместьям и без задержек обеспечивать провиантом. В случае промашки комиссара – угроза сверху: «А ежели в марше учинится остановка, то жестоко на тебе взыщется».
Петровское войско, хоть и дисциплинированное, но требовало пропитания. Прокормить и удовлетворить другие требования военных было не так просто. Это было большой обузой для властей и непосильным бременем для жителей дистрикта. Комиссары по возможности старались «спихнуть» военных постояльцев на комиссаров соседних дистриктов, а потому часто писали такие письма: «Благородный господин Семён Степанович! Послан ко мне указ из Угличской провинции, повелено мне разставить на зимние квартиры Слютенбургский (т. е. Шлюссельбургский) батальон, а людей в нём 718 человек. А в моей доле, который батальон Тобольской определён в вашу долю, и онаго батальона вы в мою долю в село Молоково 130 человек, а вам сего указом не повелено, дабы ваше благородие повелел из нашей доли вышеупомянутаго Тобольскаго батальону солдат вывесть и показать им в своей доле квартиры. И о том, ваше благородие, к нам ответствовать позволь письменно. Слуга ваш, государя моего, С. Извеков».
Не легче было исполнять и другие повинности, налагаемые государством. Все деньги, собираемые в дистрикте, комиссар обязан был – до копеечки – сдать в рентерею дистрикта. Деньги на нужды самого дистрикта, как уже упоминалось, не предусматривались, в том числе и на канцелярские надобности. Комиссары были вынуждены осуществлять незаконные поборы с поселян «на покупку писчей бумаги, сургучу, сальные свечи и на прочие необходимые нужды, без чего пробыть невозможно». Как всегда: реформу провозгласили, а средств на её обеспечение не предусмотрели. Практически государство само поддерживало беззаконие на местах.
Вернёмся к военным постоям.
В 1713 году полковник Сухарев привёл в Тамбов полк и расквартировал его как в самом городе, так и по окрестным помещичьим имениям. Своего адъютанта «с солдаты многолюдством» он послал на «дворишко» помещика Болтина. Позже Болтин подал на постояльцев жалобу, в которой плакался, что: «тот адъютант, пришед на дворишко мой, людишек моих и крестьянишек смертным боем бил, в хоромишках двери и окна выбил и жену мою бил же и всякими неистовыми словами ругал; и он же взял у меня с конюшни лошадь мерина-чала и других лошадей многое число…»
Смелые и наглые по отношению к мирному населению, воинские начальники пасовали перед тамбовскими разбойниками и часто бежали от них, спасая свою жизнь. «Нудно было тамбовскому населению в XVIII веке», – пишет тамбовский краевед И.И.Дубасов, – «но настоящая местная народная туга пришла к нам при императоре Петре Великом». Народ обнищал, но из него выколачивали последние копейки и били, били и били… «То было время беспощадное», – заключает Дубасов.
Бедный дистриктский комиссар практически становился подчинённым воинского начальника, ставшего со своим подразделение на квартиры в дистрикте. Какой-нибудь подполковник или майор брал в свои руки полицейские функции, и ему вменялось в обязанность уездных людей «от всяких налогов и обид охранять». Майор выдавал паспорта крестьянам, убывающим на заработки, он же судил все конфликты обывателей со своими солдатами. На батальонный двор приводили пойманных воров и подозрительных лиц. Майор снимал с них допрос и отправлял к провинциальному воеводе. А если вместо майора в провинции «орудовал» полковник, то и воевода становился жертвой его произвола. А когда полковому начальству было указано смотреть за воеводами и губернаторами, дабы они выполняли указы сената и коллегий, то жизнь местных администраторов стала вообще невыносимой. Бывало, что какой-нибудь капитан, исполнявший должность убывшего в отпуск полковника, приказывал воеводе явиться к нему и дать отчёт в том-то и том-то, как точно указано в предписании из Петербурга.
«Трудно себе представить», – пишет Богословский, – «более унизительное и зависимое положение, в каком очутилась провинциальная администрация».
К 1723 году выяснилось, что у правительства катастрофически не хватало средств на содержание 200-тысячной армии и флота. В Петербурге ничего лучше не придумали, как 9 февраля указать «искать способу отколь оную сумму взять; а когда никакого способу не найдётся, тогда нужды ради разложить оную сумму на всех чинов государства, которые жалованье получают». В апреле у чиновников стали отбирать четверть жалованья,
